В.К. Ланчиков
С лёгким впаром!
В феврале 2004 года я в очередной раз продал издательству «Эксмо» права на свой перевод романа Тома Шарпа “Wilt on High,” впервые опубликованный издательством «Новости» в 1991 году.
Недавно на полке книжного магазина я обнаружил изданный согласно этому договору перевод. И страшно расстроился.
Дело даже не в том, что издательство, не посоветовавшись с переводчиком, поменяло заглавие и книга, уже не раз выходившая под названием «Звёздный час Уилта», теперь именуется «Уилт на высоте». «Эксмо» этим славится. Выпустили же там книгу Власа Дорошевича «Сахалин» (впервые опубликована в 1903 г.) под заглавием «Гулаг царской России», а роман А. Вельтмана «Чудодей» (1856 г.) – под заглавием «Баловень судьбы». После этого конфуз, приключившийся с моим переводом, мог бы стать скорее поводом для гордости: если уж своеобразному вкусу эксмовцев не потрафили названия, которые дали своим книгам «король русского фельетона» Дорошевич и писатель, талант которого оценил А.С. Пушкин, не соответствовать такому вкусу даже лестно. (Злые языки утверждают, что «Эксмо» готовит новое издание романа Ф.М.Достоевского «Подросток» под названием «Тинейджер»).
Огорчало другое. на последней странице обложки значилось, что роман публикуется «в новой редакции». В книге указана и фамилия «нового редактора» – М.Немцов.
Вот так так! Книга, выходившая с 1991 года – причём последние три года в этом самом издательстве «Эксмо» – неожиданно потребовала редактуры! Что же я такое напортачил, что понадобилось основательно пересмотреть первоначальный вариант? И почему издательство «Эксмо» выставило меня и себя на позор, три года подряд то в одном, то в другом виде выпуская никудышный перевод? И куда смотрели редакторы предыдущих эксмовских изданий этой книги? И почему, в нарушение Законодательства об авторском праве РФ (статья 15, «Личные неимущественные права»), издательство не согласовало с переводчиком вносимые в текст изменения?
Характер изменений выясняется с первой же страницы. В моём переводе описанная там сцена выглядела так:
Пятый год на заседаниях комиссии повторялась одна и та же история. Доктор Мэйфилд вставал и объявлял:
– Мы должны приложить все силы, чтобы дела Фенландского колледжа гуманитарных и технических наук пошли в гору!
– Откуда тут взяться горе? Взгляните на карту: в округе ни одной возвышенности, – возразил доктор Борд. Чтобы совсем не сбиться с панталыку, он предпочитал понимать всё буквально. – Колледж был открыт в 1895 году, и с тех пор…
– Вы прекрасно меня поняли, – отрезал доктор Мэйфилд. – Главная беда в том, что колледж дошёл до ручки.
– До чьей? – полюбопытствовал доктор Борд.
Доктор Мэйфилд повернулся к ректору.
– Я хочу сказать… – начал он, но неуёмный доктор Борд продолжил его мысль:
– Что колледж смахивает не то на шишку на ровном месте, не то на подхалима, который всем подряд лобызает ручки. А может, и на то, и на другое.
То же самое в «новой редакции» издательства «Эксмо»:
Пятый год на заседаниях комиссии повторялась одна и та же история. Доктор Мэйфилд вставал и объявлял:
– Нам следует нанести Фенлендский колледж искусств и технологии на карту!
– Я бы решил, что он там уже есть, – возразил доктор Борд. Чтобы совсем не сбиться с панталыку, он предпочитал понимать всё буквально. – Насколько мне известно, колледж на ней с 1895 года, когда…
– Вы прекрасно меня поняли, – отрезал доктор Мэйфилд. – Главная беда в том, что колледж достиг рубежа невозвращения.
– Откуда? – полюбопытствовал доктор Борд.
Доктор Мэйфилд повернулся к ректору.
– Я имею в виду, что… – начал он, но доктор Борд продолжил его мысль:
– …Что мы либо самолёт, зависший в воздухе на полпути, либо точка на карте. А может, и то и другое.
Читатели, знающие английский язык, конечно, догадаются, что в оригинале обыгрывались фразеологизмы “to put smth. on the map” (способствовать известности кого-л., прославить, сделать кого-л. или что-л. знаменитым) и “a point of no return” (момент, с которого возвращение назад невозможно, все пути отрезаны, возврата нет). И переводить их буквально – всё равно что передавать на английском восклицание «Ёлки-палки!» как “Fir - trees and sticks !”
В этом отрывке проявляются и другие особенности почерка «нового редактора»: беззаветный буквализм в передаче формул английского диалога («Я бы решил» – очевидная калька с английского “I would think”), слабое знание английской лексики («искусства», упоминаемые в названии колледжа – это, разумеется, “arts”, т.е. гуманитарные науки), странные представления о сочетаемости в русском языке («колледж технологии»).
Скоро «новому редактору» надоедает упражняться в буквальном переводе фразеологизмов (последнее упражнение в таком роде – “Thank God for small mercies,” переданное как: «Хвала Господу за малые милости»; в моём переводе было: «– Какое счастье, – буркнул ректор»), и он принимается править другие огрехи. Чем дальше, тем меньше таких огрехов он находит: попадаются даже куски, где я, по его мнению, несколько страниц подряд веду себя паинькой, но затем, спохватившись, он всё же исправляет «потому что» на «ибо» или «– Скопытился!» на «– Бля, скопытился!»
С целью самообразования постараюсь взглянуть на свой перевод глазами «нового редактора» и разобраться, для чего же всё-таки понадобилась эта переработка.
Во-первых, как переводчик, я обладаю непростительным, на взгляд издательства «Эксмо», недостатком: избегаю в переводе матерщины. И редактор прилагает все силы, чтобы книга из-за этого не потеряла художественной ценности. Если я перевожу, что кто-то кого-то «послал», то «новый редактор», не полагаясь на догадливость читателей, точно обозначает, куда был послан герой. Если в моём переводе кто-то о ком-то отзывается: «У-у, боров!», то редактор спешит уточнить, что это не «боров», а «ёбаный хряк». (Любопытно, что в целом пренебрегающие буквой «ё» редакторы и корректоры «Эксмо» в этом слове всё время любовно её сохраняют). Получается очень натурально, прямо как в жизни. Правда, когда ректор колледжа (в новой редакции) восклицает: «Блядь!», а вслед за тем произносит: «Вы намеренно подвели его к мысли, что этот колледж предан отнюдь не непрерывному образованию», выходит не очень-то «как в жизни», но, видимо, редактор рассудил, что сочетание «блядь» и «отнюдь» в речи одного персонажа – это такая особенность авторского стиля Тома Шарпа.
Надо бы сказать что-то в своё оправдание, но, ей-богу, не хочется ввязываться в бесконечный спор вокруг ставшего отчего-то крайне актуальным вопроса, как передавать в переводе английские бранные слова. По моим наблюдениям, больше всего эта тема волнует начинающих переводчиков – как будто всё остальное в своём ремесле они уже освоили в совершенстве. Есть тут что-то от воспалённого подросткового любопытства к половой сфере.
Но раз моё нежелание бездумно заменять английские “four - letter words” их русскими словарными соответствиями расценено как признак непрофессионализма, сказать пару слов всё же придётся. Не буду вдаваться в тонкости теории перевода, а вместо этого нарисую картину, которая будет понятна «новому редактору».
Предположим, что в неком воображаемом издательстве «Эхмо» крепкие выражения в таком почёте, что даже презентации детских книг не обходятся без цитат из «Большого загиба» Петра Великого, а уж о повседневном обиходе и говорить нечего. А в другом воображаемом издательстве, «Ухмо», такими выражениями щеголяют разве что два-три охранника, чем они и выделяются среди остальных сотрудников, редко прибегающих к скоромному лексикону. Понятно, что рядовой эхмовец, обычно говорящий с коллегами на принятом у них языке, в среде ухмовцев будет выглядеть страшным сквернословом – совсем не так, как в стенах родного издательства.
Теперь замените слово «издательство» словом «национальная литературная традиция», – и станет понятно, чем я руководствовался при переводе романа Шарпа.
Другой недостаток, который, судя по правке, находит в моём переводе «новый редактор», – чрезмерная простота слога, неумение «блеснуть очаровательнее». Поэтому вместо: «Они (соседи) сменят гнев на милость» в «новой редакции» Уилт произносит: «Мой имидж улучшится», вместо: «Он рассказывает эту историю по-другому» – «У него другая версия». Фраза: «Персиваль лежит и не шевелится» становится: «Персиваль впала в транс и ничего не сделала» (так выражается маленькая девочка), а «Уилт не унимался» – «Уилт снова начал брать инициативу в свои руки».
«Имидж», «транс», «инициатива», конечно, куда цветастее обычных русских слов нейтрального стиля, и «новый редактор» гламуризирует мой перевод почём зря.
Было ясно, что на судьбу человечества Уилтам наплевать.
Полиция не на шутку заинтересовалась распорядком жизни в семействе Уилтов.
Неизвестно, чем кончился бы разнос, если бы начальнику не сообщили о новой беде.
В этих Уилтах всё-таки есть что-то жутко асоциальное.
Хронометраж распорядка жизни в семействе Уилтов начался всерьёз.
Дальнейшая дискуссия была прервана известием о новом кризисе.
Какое счастье, что издательство «Эксмо» пока не доверяло «новому редактору» поработать с переводами из Шекспира! Если бы он с теми же представлениями об английском языке и норме перевода, обнаружил в «Генрихе VI» строки: «Войди в его покой, взгляни на тело/ И рассуди, что вызвало кончину» (пер. Е.Н. Бируковой), то, сверившись и с оригиналом и обнаружив там слово comment (“Enter his chamber, view his breathless corpse,/ And comment then upon his sudden death”), непременно поправил бы: «И смерть его затем прокомментируй». Да и Марку Твену бы от него не поздоровилось: в «Приключениях Гекльберри Финна» есть строки: “We had the sky, up there, all speckled with stars, and we used to lay on our backs and look up at them, and discuss about whether they was made, or only just happened” – в переводе Н.Дарузес: «Бывало, всё небо над головой усеяно звёздами, и мы лежим на спине, глядим на них и спорим: что они – сотворены или сами собой народились?» Если следовать принципам «нового редактора», то Геку с Джимом в переводе положено не «спорить», а «дискутировать».
Кстати, перевод Н. Дарузес я цитирую по изданию «Эксмо». Надо думать, у издательства до него ещё руки не дошли. Иначе «новые редакторы» поправили бы в нём и предложение: «На другой день Джим рассказывал, будто ведьмы околдовали его, усыпили и катались на нём по всему штату» (“Afterwards Jim said the witches bewitched him and put him in a trance, and rode him all over the State”). Вероятно, в следующем издании читатель обнаружит вместо «усыпили» – «привели в транс».
Отмечая для себя эту правку, я не мог отделаться от туманного воспоминания о чьих-то сходных стилистических предпочтениях. Туман рассеялся, когда я увидел, что в «новой редакции» фраза: «Мистер Скадд снова вытер лоб платком» превратилась в: «Мистер Шквал опять прибег к помощи платка». Ну конечно! Н.В. Гоголь, «Мёртвые души»:
Дамы города N отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: «я высморкалась, я вспотела, я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка»… Чтобы ещё более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку.
В самом деле: кто, как не Дама, приятная во всех отношениях, заменит фразу: «С какой стати мистер Раскер войдёт в женский туалет?» на: «Но мистер Раскер не станет пользоваться женским туалетом»?
В предпочтении, которое «новый редактор» отдаёт «имиджам», «инициативам» и «дискуссиям» с «кризисами», проявляется отличие «новых редакторов» от «старых». Одна представительница «старой школы», Н.Я. Галь, написала книгу «Слово живое и мёртвое. Из опыта переводчика и редактора», прекрасно известную профессиональным переводчикам (за «новых редакторов» не поручусь). Там подробно разбирается вопрос о стилистике подобных заимствований и даются советы как раз противоположного свойства:
Переводчику непозволительно забывать простую истину: слова, которые в европейских языках существуют в житейском, повседневном обиходе, у нас получают иную, официальную окраску, звучат «иностранно», «переводно», неестественно.
«Он был упрям, но тут он нарвался на другого упрямца. На этот раз инициатива оказалась в руках собеседника». Да, initiative в подлиннике есть. Но не лучше ли, не вернее ли даже в современном романе о хитросплетениях парламентской политики сказать хотя бы: Конечно, он был упрям, но тут нашла коса на камень. Хозяином положения оказался собеседник.
«Командирам предоставили полную инициативу» – а лучше бы: командиры могли действовать самостоятельно.
«Она не поблагодарила меня за советы, никак не прокомментировала их» – в подлиннике comment, но естественнее хотя бы: никак на них не отозвалась (ни слова ни ответила).
«Не буду вступать с тобой в дискуссию» – в обычном житейском разговоре простые бесхитростные люди, не книжники и не чиновники, уж наверно скажут: не стану спорить (а может, смотря по настроению, ввязываться в спор).
Если о герое сказано, что once more he was optimistic, перевести надо не «он вдруг загорелся оптимизмом, а хотя бы – он снова воспрянул духом.
У «нового редактора» иные принципы: наткнувшись в моём переводе на фразу: «Недолго Уилт купался в лучах надежды», он заменяет: «Оптимизм Уилта был преждевременным».
Нет, положительно «новый редактор» был знаком с книгой Н.Я. Галь: слишком уж последовательно он отметает все её рекомендации.
Но чьё мнение весомее: переводчицы, чьи работы уже признаны классическими, или разудалого «гламуризатора», о грамотности которого можно судить по оборотам вроде: «Меня вдруг как приспичит» и «Не успела мисс Хэйр снова напрыгнуть на него…»? Для меня авторитетнее первое. Для издательства «Эксмо» – второе. Похоже, слухи насчёт «Тинейджера» не лишены оснований.
После вмешательства «нового редактора» изменился весь стилистический облик романа. Два направления редакторской правки – «гламуризация» и опохабливание – создали совершенно новую, препикантнейшую стилистическую модель. Представьте себе провинциальную жеманницу с оттопыренным мизинчиком («имидж… пользоваться туалетом… прибегать к помощи платка…») – и вдруг это эфирное создание прокуренным басом рявкает: «Хуё-моё!… Барбара, блин, Картленд!» (цитаты из «новой редакции»).
И не надо объяснять мне, что речь автора одно, а речь персонажей – другое: выше я показал, что «блядь» запросто соседствует с «отнюдь» и в речи одного и того же героя.
Кому как, а мне в этой картине чудится душок стилистической невменяемости, которым отдают халтурные кинопереводы, и если выяснится, что «новый редактор» подвизался и на этом поприще, ничуть не удивлюсь. По крайней мере, перекраивая предложенные в моём переводе реплики диалога, он действует именно как кинопереводчик-халтурщик.
– Увы.
– Надеюсь, эта девушка не из числа преподавателей колледжа?
– Будьте любезны, объясните мне, какие книги вы имеете в виду.
– Извращенец поганый!
– Ой, папочка, что у тебя с лицом?
– Боюсь, что это не так.
– Говоря «девушка», я полагаю, вы не имеете в виду преподавательский состав?
– Будьте любезны, разверните своё утверждение.
– Маленький извращенец!
– У-у, папочка, что ты сделал со своим лицом?
(Если уподобить эти колонки фотографиям «до» и «после», которые так любят рекламщики, нетрудно увидеть, что происходит с персонажами переводных произведений, когда перевод попадает в издательство «Эксмо». Кому приглянулся вариант «после» – «звоните прямо сейчас»).
А уж когда в разговоре героя с полицейским мелькнуло обращение «офицер» (которое в свой перевод я, конечно, не допустил), подозрения о кинопереводческом прошлом «нового редактора» сменились уверенностью.
Впрочем, надо отдать «новому редактору» должное: кое-какие его исправления пошли бы на пользу переводу. Так, он совершенно справедливо поправил мою сноску, где я ошибочно объяснил прозвище «Бёрк», которое Уилт даёт преподавательнице физкультуры, как намёк на Джейн Бёрк («Лиходейку Джейн»). Были восстановлены некоторые выпавшие по моему недосмотру предложения. Если бы редактура свелась лишь к этому, я был бы только благодарен. Но такая правка не давала бы оснований объявлять о «новой редакции». Так в чём же дело? Зачем издательству «Эксмо» позарез понадобилась новая редакция перевода?
Мне отлично известно, почему понадобился новый перевод второго романа уилтовской серии, также только что переизданного «Эксмо», – “The Wilt Alternative” (в прежнем переводе – «Уилт непредсказуемый», в новом – «Альтернатива Уилта»). «Уилт непредсказуемый» был переведён двумя моими коллегами, и «Эксмо» собиралось купить у них права. Но когда один из них пришёл в издательство заключать договор, он нарвался на такое откровенное хамство очередной «новой редакторши», что ушёл, хлопнув дверью. Издательству пришлось заказывать новый перевод. Этот перевод вполне соответствует общему уровню подобной продукции издательства «Эксмо». (Меня особенно восхитила фраза: «Что вы знаете о мужеложестве с крокодилами?» Вот уж поистине переводческая находка!).
Этот поворот событий спас моих коллег от позора: «мужеложество с крокодилами» и тому подобные перлы и адаманты опубликованы всё-таки не под их фамилиями. «Звёздный час Уилта»… пардон, «Уилт на высоте» вышел под моей (неужели трудно было посмотреть, что такое “on high” в англо-английском словаре?!)
Мне видится только одно объяснение этой истории.
Как я уже говорил, «Эксмо» владеет правами на перевод романов об Уилте четвёртый год. За это время они выходили множество раз – то в мягкой обложке, то в твердом переплёте, то все три под одной обложкой (перечислить все варианты не берусь: сам не уследил, а скверной привычки предоставлять переводчикам авторские экземпляры издательство «Эксмо» не имеет, разве что уж очень попросишь. Я предпочитал не унижаться).
Беспрестанно подаваемое к столу блюдо приелось. Но прижимистая хозяйка, чем раскошелиться на что-нибудь свеженькое, решает подогреть старое, добавить соли и перца, сервировать этак по-новому – и опять на стол. Авось не разберут, слопают.
Нехитрый приём, за которым кроется стоеросово-торгашеское: «Главное – впарить».
И вот старые переводы выпускаются под новыми заголовками, текст там и сям перелицовывается. Большей частью первые главы – дальше усердствовать ни к чему. Лишь бы читатель (покупатель!) поверил, что перевод действительно новый. А значит лучше прежнего. Ибо какой читатель в здравом уме заподозрит, что издательство в высоком стремлении добыть на грош пятаков способно даже изгадить перевод? Главное – впарить.
Не важно, что нарушается стилистический замысел книги. Не важно, что могут пострадать достоинство и репутация переводчика (в «Эксмо» и не подозревают, что у переводчиков бывает достоинство). Не важно, что образ автора предстаёт перед читателем искажённым. Нежности какие! Главное – впарить.
Не желая участвовать в этих впаривательных поползновениях издательства «Эксмо», сообщаю, что к «новой редакции» романа Тома Шарпа “Wilt on High” означенный в книге переводчик никакого отношения не имеет.
А поклонникам творчества Шарпа, которые поддадутся на торгашескую уловку – пожелание, вынесенное в заголовок этой статьи.
P.S. В декабре 2004 года издательство «Эксмо» получило премию «Российский национальный Олимп», учреждённую Академией наук РФ, правительством РФ, Торгово-промышленной палатой РФ и Российским союзом промышленников и предпринимателей. Издательство удостоилось этой премии «За выдающийся вклад в развитие России».
История с переводами романов Т.Шарпа хорошо показывает, что за зевсы с аполлонами водятся на нынешнем национальном Олимпе. Так что если вам в очередной раз случится увидеть на заборе, мраморной облицовке метро или иной плоскости образец трёхбуквенной словесности, не возмущайтесь, а – вслед за Академией наук РФ и прочими почтенными учредителями премии – смотрите на это как на вклад в развитие России. Пусть и не такой выдающийся, как вклад издательства «Эксмо»: тираж маловат.
Недавно на полке книжного магазина я обнаружил изданный согласно этому договору перевод. И страшно расстроился.
Дело даже не в том, что издательство, не посоветовавшись с переводчиком, поменяло заглавие и книга, уже не раз выходившая под названием «Звёздный час Уилта», теперь именуется «Уилт на высоте». «Эксмо» этим славится. Выпустили же там книгу Власа Дорошевича «Сахалин» (впервые опубликована в 1903 г.) под заглавием «Гулаг царской России», а роман А. Вельтмана «Чудодей» (1856 г.) – под заглавием «Баловень судьбы». После этого конфуз, приключившийся с моим переводом, мог бы стать скорее поводом для гордости: если уж своеобразному вкусу эксмовцев не потрафили названия, которые дали своим книгам «король русского фельетона» Дорошевич и писатель, талант которого оценил А.С. Пушкин, не соответствовать такому вкусу даже лестно. (Злые языки утверждают, что «Эксмо» готовит новое издание романа Ф.М.Достоевского «Подросток» под названием «Тинейджер»).
Огорчало другое. на последней странице обложки значилось, что роман публикуется «в новой редакции». В книге указана и фамилия «нового редактора» – М.Немцов.
Вот так так! Книга, выходившая с 1991 года – причём последние три года в этом самом издательстве «Эксмо» – неожиданно потребовала редактуры! Что же я такое напортачил, что понадобилось основательно пересмотреть первоначальный вариант? И почему издательство «Эксмо» выставило меня и себя на позор, три года подряд то в одном, то в другом виде выпуская никудышный перевод? И куда смотрели редакторы предыдущих эксмовских изданий этой книги? И почему, в нарушение Законодательства об авторском праве РФ (статья 15, «Личные неимущественные права»), издательство не согласовало с переводчиком вносимые в текст изменения?
Характер изменений выясняется с первой же страницы. В моём переводе описанная там сцена выглядела так:
Пятый год на заседаниях комиссии повторялась одна и та же история. Доктор Мэйфилд вставал и объявлял:
– Мы должны приложить все силы, чтобы дела Фенландского колледжа гуманитарных и технических наук пошли в гору!
– Откуда тут взяться горе? Взгляните на карту: в округе ни одной возвышенности, – возразил доктор Борд. Чтобы совсем не сбиться с панталыку, он предпочитал понимать всё буквально. – Колледж был открыт в 1895 году, и с тех пор…
– Вы прекрасно меня поняли, – отрезал доктор Мэйфилд. – Главная беда в том, что колледж дошёл до ручки.
– До чьей? – полюбопытствовал доктор Борд.
Доктор Мэйфилд повернулся к ректору.
– Я хочу сказать… – начал он, но неуёмный доктор Борд продолжил его мысль:
– Что колледж смахивает не то на шишку на ровном месте, не то на подхалима, который всем подряд лобызает ручки. А может, и на то, и на другое.
То же самое в «новой редакции» издательства «Эксмо»:
Пятый год на заседаниях комиссии повторялась одна и та же история. Доктор Мэйфилд вставал и объявлял:
– Нам следует нанести Фенлендский колледж искусств и технологии на карту!
– Я бы решил, что он там уже есть, – возразил доктор Борд. Чтобы совсем не сбиться с панталыку, он предпочитал понимать всё буквально. – Насколько мне известно, колледж на ней с 1895 года, когда…
– Вы прекрасно меня поняли, – отрезал доктор Мэйфилд. – Главная беда в том, что колледж достиг рубежа невозвращения.
– Откуда? – полюбопытствовал доктор Борд.
Доктор Мэйфилд повернулся к ректору.
– Я имею в виду, что… – начал он, но доктор Борд продолжил его мысль:
– …Что мы либо самолёт, зависший в воздухе на полпути, либо точка на карте. А может, и то и другое.
Читатели, знающие английский язык, конечно, догадаются, что в оригинале обыгрывались фразеологизмы “to put smth. on the map” (способствовать известности кого-л., прославить, сделать кого-л. или что-л. знаменитым) и “a point of no return” (момент, с которого возвращение назад невозможно, все пути отрезаны, возврата нет). И переводить их буквально – всё равно что передавать на английском восклицание «Ёлки-палки!» как “Fir - trees and sticks !”
В этом отрывке проявляются и другие особенности почерка «нового редактора»: беззаветный буквализм в передаче формул английского диалога («Я бы решил» – очевидная калька с английского “I would think”), слабое знание английской лексики («искусства», упоминаемые в названии колледжа – это, разумеется, “arts”, т.е. гуманитарные науки), странные представления о сочетаемости в русском языке («колледж технологии»).
Скоро «новому редактору» надоедает упражняться в буквальном переводе фразеологизмов (последнее упражнение в таком роде – “Thank God for small mercies,” переданное как: «Хвала Господу за малые милости»; в моём переводе было: «– Какое счастье, – буркнул ректор»), и он принимается править другие огрехи. Чем дальше, тем меньше таких огрехов он находит: попадаются даже куски, где я, по его мнению, несколько страниц подряд веду себя паинькой, но затем, спохватившись, он всё же исправляет «потому что» на «ибо» или «– Скопытился!» на «– Бля, скопытился!»
С целью самообразования постараюсь взглянуть на свой перевод глазами «нового редактора» и разобраться, для чего же всё-таки понадобилась эта переработка.
Во-первых, как переводчик, я обладаю непростительным, на взгляд издательства «Эксмо», недостатком: избегаю в переводе матерщины. И редактор прилагает все силы, чтобы книга из-за этого не потеряла художественной ценности. Если я перевожу, что кто-то кого-то «послал», то «новый редактор», не полагаясь на догадливость читателей, точно обозначает, куда был послан герой. Если в моём переводе кто-то о ком-то отзывается: «У-у, боров!», то редактор спешит уточнить, что это не «боров», а «ёбаный хряк». (Любопытно, что в целом пренебрегающие буквой «ё» редакторы и корректоры «Эксмо» в этом слове всё время любовно её сохраняют). Получается очень натурально, прямо как в жизни. Правда, когда ректор колледжа (в новой редакции) восклицает: «Блядь!», а вслед за тем произносит: «Вы намеренно подвели его к мысли, что этот колледж предан отнюдь не непрерывному образованию», выходит не очень-то «как в жизни», но, видимо, редактор рассудил, что сочетание «блядь» и «отнюдь» в речи одного персонажа – это такая особенность авторского стиля Тома Шарпа.
Надо бы сказать что-то в своё оправдание, но, ей-богу, не хочется ввязываться в бесконечный спор вокруг ставшего отчего-то крайне актуальным вопроса, как передавать в переводе английские бранные слова. По моим наблюдениям, больше всего эта тема волнует начинающих переводчиков – как будто всё остальное в своём ремесле они уже освоили в совершенстве. Есть тут что-то от воспалённого подросткового любопытства к половой сфере.
Но раз моё нежелание бездумно заменять английские “four - letter words” их русскими словарными соответствиями расценено как признак непрофессионализма, сказать пару слов всё же придётся. Не буду вдаваться в тонкости теории перевода, а вместо этого нарисую картину, которая будет понятна «новому редактору».
Предположим, что в неком воображаемом издательстве «Эхмо» крепкие выражения в таком почёте, что даже презентации детских книг не обходятся без цитат из «Большого загиба» Петра Великого, а уж о повседневном обиходе и говорить нечего. А в другом воображаемом издательстве, «Ухмо», такими выражениями щеголяют разве что два-три охранника, чем они и выделяются среди остальных сотрудников, редко прибегающих к скоромному лексикону. Понятно, что рядовой эхмовец, обычно говорящий с коллегами на принятом у них языке, в среде ухмовцев будет выглядеть страшным сквернословом – совсем не так, как в стенах родного издательства.
Теперь замените слово «издательство» словом «национальная литературная традиция», – и станет понятно, чем я руководствовался при переводе романа Шарпа.
Другой недостаток, который, судя по правке, находит в моём переводе «новый редактор», – чрезмерная простота слога, неумение «блеснуть очаровательнее». Поэтому вместо: «Они (соседи) сменят гнев на милость» в «новой редакции» Уилт произносит: «Мой имидж улучшится», вместо: «Он рассказывает эту историю по-другому» – «У него другая версия». Фраза: «Персиваль лежит и не шевелится» становится: «Персиваль впала в транс и ничего не сделала» (так выражается маленькая девочка), а «Уилт не унимался» – «Уилт снова начал брать инициативу в свои руки».
«Имидж», «транс», «инициатива», конечно, куда цветастее обычных русских слов нейтрального стиля, и «новый редактор» гламуризирует мой перевод почём зря.
БЫЛО:
Что вы скажете относительно политических пристрастий ваших преподавателей?Было ясно, что на судьбу человечества Уилтам наплевать.
Полиция не на шутку заинтересовалась распорядком жизни в семействе Уилтов.
Неизвестно, чем кончился бы разнос, если бы начальнику не сообщили о новой беде.
СТАЛО:
Как вы прокомментируете политические воззрения ваших преподавателей?В этих Уилтах всё-таки есть что-то жутко асоциальное.
Хронометраж распорядка жизни в семействе Уилтов начался всерьёз.
Дальнейшая дискуссия была прервана известием о новом кризисе.
Какое счастье, что издательство «Эксмо» пока не доверяло «новому редактору» поработать с переводами из Шекспира! Если бы он с теми же представлениями об английском языке и норме перевода, обнаружил в «Генрихе VI» строки: «Войди в его покой, взгляни на тело/ И рассуди, что вызвало кончину» (пер. Е.Н. Бируковой), то, сверившись и с оригиналом и обнаружив там слово comment (“Enter his chamber, view his breathless corpse,/ And comment then upon his sudden death”), непременно поправил бы: «И смерть его затем прокомментируй». Да и Марку Твену бы от него не поздоровилось: в «Приключениях Гекльберри Финна» есть строки: “We had the sky, up there, all speckled with stars, and we used to lay on our backs and look up at them, and discuss about whether they was made, or only just happened” – в переводе Н.Дарузес: «Бывало, всё небо над головой усеяно звёздами, и мы лежим на спине, глядим на них и спорим: что они – сотворены или сами собой народились?» Если следовать принципам «нового редактора», то Геку с Джимом в переводе положено не «спорить», а «дискутировать».
Кстати, перевод Н. Дарузес я цитирую по изданию «Эксмо». Надо думать, у издательства до него ещё руки не дошли. Иначе «новые редакторы» поправили бы в нём и предложение: «На другой день Джим рассказывал, будто ведьмы околдовали его, усыпили и катались на нём по всему штату» (“Afterwards Jim said the witches bewitched him and put him in a trance, and rode him all over the State”). Вероятно, в следующем издании читатель обнаружит вместо «усыпили» – «привели в транс».
Отмечая для себя эту правку, я не мог отделаться от туманного воспоминания о чьих-то сходных стилистических предпочтениях. Туман рассеялся, когда я увидел, что в «новой редакции» фраза: «Мистер Скадд снова вытер лоб платком» превратилась в: «Мистер Шквал опять прибег к помощи платка». Ну конечно! Н.В. Гоголь, «Мёртвые души»:
Дамы города N отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: «я высморкалась, я вспотела, я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка»… Чтобы ещё более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку.
В самом деле: кто, как не Дама, приятная во всех отношениях, заменит фразу: «С какой стати мистер Раскер войдёт в женский туалет?» на: «Но мистер Раскер не станет пользоваться женским туалетом»?
В предпочтении, которое «новый редактор» отдаёт «имиджам», «инициативам» и «дискуссиям» с «кризисами», проявляется отличие «новых редакторов» от «старых». Одна представительница «старой школы», Н.Я. Галь, написала книгу «Слово живое и мёртвое. Из опыта переводчика и редактора», прекрасно известную профессиональным переводчикам (за «новых редакторов» не поручусь). Там подробно разбирается вопрос о стилистике подобных заимствований и даются советы как раз противоположного свойства:
Переводчику непозволительно забывать простую истину: слова, которые в европейских языках существуют в житейском, повседневном обиходе, у нас получают иную, официальную окраску, звучат «иностранно», «переводно», неестественно.
«Он был упрям, но тут он нарвался на другого упрямца. На этот раз инициатива оказалась в руках собеседника». Да, initiative в подлиннике есть. Но не лучше ли, не вернее ли даже в современном романе о хитросплетениях парламентской политики сказать хотя бы: Конечно, он был упрям, но тут нашла коса на камень. Хозяином положения оказался собеседник.
«Командирам предоставили полную инициативу» – а лучше бы: командиры могли действовать самостоятельно.
«Она не поблагодарила меня за советы, никак не прокомментировала их» – в подлиннике comment, но естественнее хотя бы: никак на них не отозвалась (ни слова ни ответила).
«Не буду вступать с тобой в дискуссию» – в обычном житейском разговоре простые бесхитростные люди, не книжники и не чиновники, уж наверно скажут: не стану спорить (а может, смотря по настроению, ввязываться в спор).
Если о герое сказано, что once more he was optimistic, перевести надо не «он вдруг загорелся оптимизмом, а хотя бы – он снова воспрянул духом.
У «нового редактора» иные принципы: наткнувшись в моём переводе на фразу: «Недолго Уилт купался в лучах надежды», он заменяет: «Оптимизм Уилта был преждевременным».
Нет, положительно «новый редактор» был знаком с книгой Н.Я. Галь: слишком уж последовательно он отметает все её рекомендации.
Но чьё мнение весомее: переводчицы, чьи работы уже признаны классическими, или разудалого «гламуризатора», о грамотности которого можно судить по оборотам вроде: «Меня вдруг как приспичит» и «Не успела мисс Хэйр снова напрыгнуть на него…»? Для меня авторитетнее первое. Для издательства «Эксмо» – второе. Похоже, слухи насчёт «Тинейджера» не лишены оснований.
После вмешательства «нового редактора» изменился весь стилистический облик романа. Два направления редакторской правки – «гламуризация» и опохабливание – создали совершенно новую, препикантнейшую стилистическую модель. Представьте себе провинциальную жеманницу с оттопыренным мизинчиком («имидж… пользоваться туалетом… прибегать к помощи платка…») – и вдруг это эфирное создание прокуренным басом рявкает: «Хуё-моё!… Барбара, блин, Картленд!» (цитаты из «новой редакции»).
И не надо объяснять мне, что речь автора одно, а речь персонажей – другое: выше я показал, что «блядь» запросто соседствует с «отнюдь» и в речи одного и того же героя.
Кому как, а мне в этой картине чудится душок стилистической невменяемости, которым отдают халтурные кинопереводы, и если выяснится, что «новый редактор» подвизался и на этом поприще, ничуть не удивлюсь. По крайней мере, перекраивая предложенные в моём переводе реплики диалога, он действует именно как кинопереводчик-халтурщик.
БЫЛО:
– Скверные новости.– Увы.
– Надеюсь, эта девушка не из числа преподавателей колледжа?
– Будьте любезны, объясните мне, какие книги вы имеете в виду.
– Извращенец поганый!
– Ой, папочка, что у тебя с лицом?
СТАЛО:
– Боюсь, у меня для вас скверные новости.– Боюсь, что это не так.
– Говоря «девушка», я полагаю, вы не имеете в виду преподавательский состав?
– Будьте любезны, разверните своё утверждение.
– Маленький извращенец!
– У-у, папочка, что ты сделал со своим лицом?
(Если уподобить эти колонки фотографиям «до» и «после», которые так любят рекламщики, нетрудно увидеть, что происходит с персонажами переводных произведений, когда перевод попадает в издательство «Эксмо». Кому приглянулся вариант «после» – «звоните прямо сейчас»).
А уж когда в разговоре героя с полицейским мелькнуло обращение «офицер» (которое в свой перевод я, конечно, не допустил), подозрения о кинопереводческом прошлом «нового редактора» сменились уверенностью.
Впрочем, надо отдать «новому редактору» должное: кое-какие его исправления пошли бы на пользу переводу. Так, он совершенно справедливо поправил мою сноску, где я ошибочно объяснил прозвище «Бёрк», которое Уилт даёт преподавательнице физкультуры, как намёк на Джейн Бёрк («Лиходейку Джейн»). Были восстановлены некоторые выпавшие по моему недосмотру предложения. Если бы редактура свелась лишь к этому, я был бы только благодарен. Но такая правка не давала бы оснований объявлять о «новой редакции». Так в чём же дело? Зачем издательству «Эксмо» позарез понадобилась новая редакция перевода?
Мне отлично известно, почему понадобился новый перевод второго романа уилтовской серии, также только что переизданного «Эксмо», – “The Wilt Alternative” (в прежнем переводе – «Уилт непредсказуемый», в новом – «Альтернатива Уилта»). «Уилт непредсказуемый» был переведён двумя моими коллегами, и «Эксмо» собиралось купить у них права. Но когда один из них пришёл в издательство заключать договор, он нарвался на такое откровенное хамство очередной «новой редакторши», что ушёл, хлопнув дверью. Издательству пришлось заказывать новый перевод. Этот перевод вполне соответствует общему уровню подобной продукции издательства «Эксмо». (Меня особенно восхитила фраза: «Что вы знаете о мужеложестве с крокодилами?» Вот уж поистине переводческая находка!).
Этот поворот событий спас моих коллег от позора: «мужеложество с крокодилами» и тому подобные перлы и адаманты опубликованы всё-таки не под их фамилиями. «Звёздный час Уилта»… пардон, «Уилт на высоте» вышел под моей (неужели трудно было посмотреть, что такое “on high” в англо-английском словаре?!)
Мне видится только одно объяснение этой истории.
Как я уже говорил, «Эксмо» владеет правами на перевод романов об Уилте четвёртый год. За это время они выходили множество раз – то в мягкой обложке, то в твердом переплёте, то все три под одной обложкой (перечислить все варианты не берусь: сам не уследил, а скверной привычки предоставлять переводчикам авторские экземпляры издательство «Эксмо» не имеет, разве что уж очень попросишь. Я предпочитал не унижаться).
Беспрестанно подаваемое к столу блюдо приелось. Но прижимистая хозяйка, чем раскошелиться на что-нибудь свеженькое, решает подогреть старое, добавить соли и перца, сервировать этак по-новому – и опять на стол. Авось не разберут, слопают.
Нехитрый приём, за которым кроется стоеросово-торгашеское: «Главное – впарить».
И вот старые переводы выпускаются под новыми заголовками, текст там и сям перелицовывается. Большей частью первые главы – дальше усердствовать ни к чему. Лишь бы читатель (покупатель!) поверил, что перевод действительно новый. А значит лучше прежнего. Ибо какой читатель в здравом уме заподозрит, что издательство в высоком стремлении добыть на грош пятаков способно даже изгадить перевод? Главное – впарить.
Не важно, что нарушается стилистический замысел книги. Не важно, что могут пострадать достоинство и репутация переводчика (в «Эксмо» и не подозревают, что у переводчиков бывает достоинство). Не важно, что образ автора предстаёт перед читателем искажённым. Нежности какие! Главное – впарить.
Не желая участвовать в этих впаривательных поползновениях издательства «Эксмо», сообщаю, что к «новой редакции» романа Тома Шарпа “Wilt on High” означенный в книге переводчик никакого отношения не имеет.
А поклонникам творчества Шарпа, которые поддадутся на торгашескую уловку – пожелание, вынесенное в заголовок этой статьи.
P.S. В декабре 2004 года издательство «Эксмо» получило премию «Российский национальный Олимп», учреждённую Академией наук РФ, правительством РФ, Торгово-промышленной палатой РФ и Российским союзом промышленников и предпринимателей. Издательство удостоилось этой премии «За выдающийся вклад в развитие России».
История с переводами романов Т.Шарпа хорошо показывает, что за зевсы с аполлонами водятся на нынешнем национальном Олимпе. Так что если вам в очередной раз случится увидеть на заборе, мраморной облицовке метро или иной плоскости образец трёхбуквенной словесности, не возмущайтесь, а – вслед за Академией наук РФ и прочими почтенными учредителями премии – смотрите на это как на вклад в развитие России. Пусть и не такой выдающийся, как вклад издательства «Эксмо»: тираж маловат.
Мало того, что переводчики заставляют Стиву восхищаться заурядным выражением, они ещё и подбирают для перевода не самый точный эквивалент. “To shape up”, как отмечается в Оксфордском словаре английского языка, имеет значения “to assume a shape or form; to develop or progress” или – когда речь идёт о людях – “to pull oneself together or meet a required standard; to show one’s capabilities. Also, to get oneself into good physical condition”. Но “it” (“it’ll shape up”), понятно, относится не к человеку – значит, остаётся первое значение: развитие, становление чего-либо, приобретение законченной формы. Русское же «образуется», как видно даже из приведённой чеховской цитаты, означает именно «уладится», «обойдётся». В первом случае – уверенность в том, что неопределённое приобретёт отчётливые очертания, во втором – надежда на то, что жизнь расставит всё по своим местам.
Как же англоязычному читателю догадаться, что “to drink up one’s trousers” придумал не Толстой, а за хорошо известным “to shape up” скрывается как раз толстовское выражение?
Исключительная забота о формальной точности у P/V проявляется и в том, как переводчики передают устойчивые формулы и синтаксические особенности устной речи:
«Здравствуйте! – рявкнул кто-то в голове у Степы. – Этого еще недоставало!» (М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»)
‘Hel-lo!’ someone barked in Styopa’s head. ‘Just what we needed!’
– А что это у вас, великолепная Солоха? – И, сказавши это, отскочил он несколько назад.
– Как что? Рука, Осип Никифорович! – отвечала Солоха. (Н.В.Гоголь, «Ночь перед Рождеством»)
“And what have you got here, magnificent Solokha?” – And having said it, he jumped back slightly.
“How – what? An arm, Osip Nikiforovich!” replied Solokha.
– Да, хороша, – проговорила она, наконец. – Очень даже. (Ф.М.Достоевский, «Идиот»)
“Yes, good-looking,” she said at last. “Even very.”
– Я никому никогда не рассказывал, тебе первому сейчас расскажу, конечно, Ивана исключая, Иван всё знает. Раньше тебя всё знает. Но Иван – могила. (Ф.М.Достоевский, «Братья Карамазовы»)
“I’ve never told anyone, you’ll be the first, except for Ivan, of course, Ivan knows everything. He’s known it for a long time before you. But Ivan’s a grave.
– Голубчик мой, – бормотала она, дрожа от радости, – Владимир Платоныч! Откуда Бог принёс? (А.П.Чехов, «Душечка»)
“My little dove!” she murmured, trembling with joy. “Vladimir Platonych! Where did God bring you from?”
«Голубчик мой» как “my little dove” – интересное решение. Но будем надеяться, оно никого не вдохновит перевести обращение «лапочка» как “my little paw”.
Порой добросовестное копирование синтаксиса приводит к ещё более занятным последствиям. Попробуем разобраться, какое чувство выражает вопрос Стивы Облонского: “What, you didn’t expect me?” Скорее всего, удивление: если перевести эту реплику с английского на русский, получится: «Как, вы меня не ждали?» На самом же деле – у Толстого – неожиданно прибывший Стива всего лишь интересуется: «Что, не ждали?»
Такое же не предусмотренное оригиналом удивление проявляют герои и других произведений русской классики в переводах P/V:
– Здравствуй, Ганька, подлец! Что, не ждал Парфёна Рогожина? (Ф.М. Достоевский, «Идиот»
“Greetings, Ganka, you scoundrel! What, you weren’t expecting Parfyon Rogozhin?”
– Что, готов мой сундук? (Н.В.Гоголь, «Ночь перед Рождеством»)
“What, is my chest ready?
– Вы что, были у врача? (М.А.Булгаков, «Мастер и Маргарита»)
“You’ve, what, been to the doctor?”
При таком подходе чудеса случаются не только с интонацией и коммуникативным намерением персонажа, но и с его образом в целом. Кто, например, мог бы произнести реплику, которая в переводе P/V звучит так: “Good-bye, brothers, God be with you!”? В романе Дж.Элиот “Felix Holt, the Radical” подобным образом священник Руфус Лайон прощается с дьяконом: “God be with you, brother. We shall meet to-morrow, and we will see what can be done to subdue these refractory spirits”.
Но P/V переводили текст не об особах духовного звания: так они передали слова купца Кузмичёва из чеховской «Степи» при расставании с подводчиками: «Прощайте, братцы! С Богом!». (В переводе «Степи», выполненном Р.Хингли: “Good bye, lads, and good luck”).
А что получается в связном тексте, видно по переводу сцены из «Братьев Карамазовых», где Коля Красоткин прощается со случайно повстречавшимся ему мужиком:
– Прощай, Матвей.
– Прощай.
– А ты разве Матвей?
– Матвей. А ты не знал?
– Не знал; я наугад сказал.
– Ишь ведь. В школьниках небось?
– В школьниках.
– Что ж тебя, порют?
– Не то чтобы, а так.
– Больно?
– Не без того!
– Эх, жисть! – вздохнул мужик от всего сердца.
“Good-bye, Matvey.”
“Good-bye.”
“Are you really Matvey?”
“I am. Didn’t you know?”
“No, I just said it.”
“Well, I declare. You must be one of them schoolboys.”
“One of them schoolboys.”
“And what, do they whip you?”
“Not really, so-so.”
“Does it hurt?”
“It can.”
“E-eh, that’s life!” the peasant sighed from the bottom of his heart.
Как можно заключить по этому переводу, в России во времена Достоевского попадались удивительные мужики. Изъяснялись они как благовоспитанная мисс XIX века откуда-нибудь из Южных штатов (“Well, I declare”),[3] но тут же сбивались на слог полуграмотного ковбоя (“You must be one of them schoolboys”). К тому же, словно читая мысли собеседника, они удивлялись фактам, о которых тот ещё ничего не говорил: “And what, do they whip you?” Но, как и положено русским мужикам, они были склонны к покорности и фатализму: “E-eh, that’s life!” – что-то вроде французского: “C’est la vie”. Правда, у Достоевского Матвей не утешает Колю, а сокрушается («Эх, жисть!»), но зато почти каждое слово реплики передано с изумительной бережностью. К сожалению, понятие «наугад» из диалога пропало полностью, а уклончивое «Не без того» заменилось бледным “It can”.
Если прибавить сочетания вроде “unclean powers”(нечистая сила), “freedom of person” (свобода личности), “to look one’s eyes out” (все глаза проглядеть), “to pour buckets” (лить как из ведра), “to enter into the situation” (входить в чьё-то положение), “the woman question” (женский вопрос) и тому подобные кальки, диагноз, как будто бы, ясен: хронический буквализм. И можно было бы не ломиться в открытую дверь, а просто-напросто вспомнить полувековой давности статьи И.А.Кашкина, где он громит провозглашённый Е.Л.Ланном «принцип технологической точности» (тогдашнюю попытку теоретического обоснования буквализма)[4] – и дело с концом. Но, во-первых, P/V далеко не так последовательны в своём буквализме, как Ланн: одни русские идиомы они передают буквально, а другим находят английские аналоги, где-то сохраняют синтаксический рисунок оригинала, а где-то изменяют в соответствии с нормой английского языка, что, видимо, и дало повод для противоречия в похвалах рецензентов, превозносящих переводы P/V то за богатство английской идиоматики, то за «верность» стилю переводимого автора. А во-вторых, повторение доводов Кашкина не поможет ответить на вопрос, что же стало причиной шумных восторгов, о которых говорилось в начале статьи. Чтобы во всём этом разобраться, стоит обратить внимание на теоретические взгляды P/V.
Как отмечает Д.Ремник: «Пивер читал кое-какие работы по теории перевода: Вальтера Беньямина, Хосе Ортеги-и-Гассета, Романа Якобсона и, конечно, Набокова». В статье есть сцена, где Пивер сочувственно цитирует молитву французского поэта и переводчика Валери Ларбо, обращённую к святому Иерониму, покровителю переводчиков.
Знаком ли Пивер с переводческими взглядами того, к кому обращал молитву Ларбо? Достаточно прочесть хрестоматийное иеронимово «Письмо к Паммахию о наилучшем способе перевода», чтобы убедиться, что его автор оправдывает буквализм лишь применительно к переводу Библии: «В переводах с греческого (исключая Священное Писание, где даже порядок слов есть некая тайна), я передавал не слово словом, а смысл смыслом». В подкрепление своей позиции Иероним ссылается на предисловие Евагрия Антиохийского к переводу Жития святого Антония Великого: «Дословный перевод с одного языка на другой скрадывает смысл, подобно тому, как буйные плевелы заглушают посевы (…) Пусть другие занимаются охотой за буквами и слогами, ты же взыскуй мыслей».[5]
Вот Ортега-и-Гассет – тот действительно мог вдохновить на кальки вроде “The unclean one beguiled me” («Нечистый попутал») или “How not get excited?” («Как же не взволноваться?»). Но Ортега писал о переводе не художественной литературы, а философских трудов. Так что даже если согласиться с рекомендациями философа переводчикам, следует непременно оговорить, что распространяются эти рекомендации лишь на перевод вполне определённых текстов.
Что же до того, насколько воспроизводятся при буквальном переводе национальные черты, это хорошо видно опять-таки по передаче прямой речи. В переводах P/V русские персонажи то восклицают: “Ai-yai-yai!” (буквально переведённое «Ай-яй-яй!»: в английском – характерная черта еврейской речи), то обращаются друг к другу: “Brother” («брат», «братец»: в английском – обращение, распространённое в негритянской среде и некоторых религиозных общинах), то вдруг выпаливают: “Ah, so?!” («Ах так?!»: в английском оборот “ah so” – стереотипный признак речи китайцев, причём имеет совсем иной смысл, чем «Ах, так?»). Какие русские национальные черты знаменует этот разгул мультикультурализма, сказать трудно.
Однако, по словам Пивера, буквализм этот вызван стремлением во что бы то ни стало передать авторский стиль, который все их предшественники злостно искажали. В доказательство он ссылается на неправильности слога Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского, сглаженную в предыдущих переводах.
Итак, передача неправильностей, выразительных шероховатостей слога. Что и говорить, намерение благое. Л.Н.Толстой и сам подчёркивал: «Я люблю то, что называется неправильностью, что есть характерность» (письмо к Ф.Ф.Тищенко, 18 апреля 1887).
И поэтому, когда в «Анне Карениной» встречается плеоназм «вдруг неожиданно» («– Стива! – вдруг неожиданно сказал Левин, – что ж ты мне не скажешь, вышла твоя свояченица замуж или когда выходит?»), P/V, как и следовало ожидать, переводят: “‘Stiva!’ Levin said suddenly and unexpectedly. ‘Why don’t you tell me whether your sister-in-law got married or when’s she going to?’”
Но позвольте! Разве это «характерность» исключительно Л.Н.Толстого?
Или – встречающийся в «Мастере и Маргарите» тавтологический оборот «сегодняшний день»:
Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний.
The previous day was thus coming gradually into focus, but right now Styopa was much more interested in today’s day.
И опять-таки, этим оборотом грешил не только Булгаков:
– Сегодняшний день меня состарел... (И.С.Тургенев, «Месяц в деревне»)
– Не окажете ли вы нам внимание и не согласитесь ли стать на сегодняшний день нашим проводником? (В.Я.Брюсов, «Огненный ангел»)
Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы посредством нечеловеческих усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке. (А.И.Куприн, «Чудесный доктор»)
В своём подходе P/V не видят разницы между языковой нормой, реальной речевой практикой (узусом) и индивидуальным стилем писателя. Но – как и в случае с буквальным переводом русских фразеологизмов – возникает вопрос: как англоязычному читателю разобраться, где «характерность» переводимого автора, где «неправильность», свойственная русскому узусу, а где корявость, созданная дословным переводом вполне нормативного и узуального оборота или конструкции? И читатель невольно приписывает всё стилю автора.
В переводоведческих исследованиях этот вопрос уже затрагивался:
При переводе художественной или публицистической прозы воспроизведение оригинала узуально неравноценными средствами искажает стилистические характеристики текста, создавая иллюзию индивидуального (авторского) стилистического приёма там, где его нет.[6]
Для художественного перевода вопрос этот имеет первостепенную важность. Коль скоро переводчик ставит себе целью передать индивидуальный стиль автора, он обязан в первую очередь определить, что для этого стиля характерно. Но, как говорила великая английская актриса Эллен Терри: «Чтобы быть эксцентричным, надо знать, где находится центр». Индивидуальное осознаётся как таковое лишь на фоне общего, следовательно без основательного знакомства с общеязыковым фоном невозможно распознать и воспроизвести при переводе авторское начало.
Если этого не учитывать – если бездумно копировать формальные элементы исходного текста, – недолго и распоследнего бульварщика в переводе превратить в самобытного стилиста, невольно приписав ему те обороты, синтаксические конструкции, эпитеты и т.п., которые в языке подлинника считались общим достоянием, но для носителей языка перевода оказываются свежи и неожиданны.
Но Пивер ставит во главу угла иное. «Главное в переводе – интуиция (...) В конечном счёте важным оказывается не лингвистическое мастерство, а чувство языка» Как можно чувствовать язык, которого как следует не знаешь, Пивер не уточняет.
А уж когда переводишь автора, писавшего сто с лишним лет назад, недурно бы для начала познакомиться хотя бы с особенностями языка того времени. В этом смысле Л.Волохонская оказалась неважной помощницей своему супругу. Их переводы пестрят ошибками, говорящими о незнании языка эпохи, когда создавалось переводимое произведение.
Такие ошибки есть даже в самом близком к нам по времени произведении из числа переведённых P/V – «Мастере и Маргарите». Например:
– Вот этих бы врунов, которые распространяют гадкие слухи, (...) вот их бы следовало разъяснить!
Ср. угрозу Шарика в «Собачьем сердце»: «А сову мы эту разъясним...» Читавшие повесть Булгакова помнят, каким образом Шарик «разъяснил» сову.
Приведём пример, из которого значение этого глагола (в тогдашней разговорной речи) становится ещё понятнее:
В 476 году Римский сенат окончательно признал падение Западной империи или, выражаясь по-современному, «разъяснил» Римскую империю. (О.Дымов, «Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”», 1911)
P/V, не мудрствуя лукаво, переводят реплику из «Мастера и Маргариты» так:
‘It’s the liars that spread these vile rumours (...) they’re the ones that ought to be explained!,
отчего зловещий оттенок слова и комизм, конечно, пропадают. (Здесь наилучшим решением был бы, пожалуй, оборот “to sort smth. out”, сочетающий значения: “to set a matter straight, make something clear” и “to punish someone by attacking him”).
Или – отрывок из гоголевской «Шинели»:
Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде.
Nowadays every private individual considers the whole of the society insulted in his person. They say a petition came quite recently from some police chief, I don’t remember of what town, in which he states clearly that the government’s decrees are perishing and his own sacred name is decidedly being taken in vain. And as proof he attached to his petition a most enormous tome of some novelistic work in which a police chief appears on every tenth page, in some places even in a totally drunken state.
Подобно тому, как в переводе Булгакова «новеллист» превратился в «романиста», здесь «романтическое произведение» сделалось «романом». А ведь Гоголь имел в виду не просто жанр или общий тон, но литературное направление, в пору написания «Шинели» уже переживавшее закат (современники причисляли к нему поначалу и самого Гоголя, сравнивая его с Гофманом).
Ещё показательнее перевод сочетания «государственные постановления»: “government’s decrees”. P/V неизвестно, что в то время слово «постановление», если верить словарю В.И.Даля, означало не только «закон, узаконение», как сейчас, но и «положение, порядок»:
Конечно, уничтожение чинов (по крайней мере, гражданских) представляет великие выгоды; но сия мера влечёт за собою и беспорядки бесчисленные, как и вообще всякое изменение постановлений, освящённых временем и привычкою. (А.С.Пушкин, «О народном воспитании», 1826)
Церковь не облекала характером церковности мирских устройств, подобных рыцарско-монашеским орденам, инквизиционным судилищам и другим светско-духовным постановлениям Запада (И.В.Киреевский, «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России», 1852)
– Ну, а как насчёт других, в людском быту принятых постановлений, вы придерживаетесь такого же отрицательного направления? (И.С.Тургенев, «Отцы и дети», 1862)
И Пушкин, и Киреевский, и Тургенев, разумеется, писали не об указах правительства, и предшественники P/V поняли значение злополучного оборота у Гоголя правильнее, чем сторонники «интуитивного» подхода: например, А.Хэпгуд в своём переводе «Шинели» перевела его как: “all the imperial institutions were going to the dogs”, а Г. Макдугал – “all the state’s institutions were going to the dogs”.
В переводе этого отрывка заметно не только слабое знание языка эпохи, проявленное Волохонской, но и неумение Пивера взглянуть на текст глазами англоязычных читателей. Обороты “insulted in his person”, “of what town”, “decidedly taken in vain”, “a most enormous tome”, “even in a drunken state” не только не соответствуют языковым нормам – они попросту невразумительны. Нарушение традиционного грамматического согласования времён (“a petition came… in which he states”) выглядит чересчур уж современно. Лукавое простодушие Гоголя убито неуклюжими синтаксическими кальками, а неожиданная «развязка» – «даже в совершенно пьяном виде» (вот он, подлинный повод для жалобы!) – в переводе не имеет и десятой доли того комизма, которым наделил её Гоголь. [7]
Если продолжать перечень подобных недоразумений, получится том, не уступающий по объёму премированному ПЕН-клубом переводу «Анны Карениной». Это не отдельные огрехи, о которых можно было бы сказать: «И на старуху бывает проруха», но целая система ошибок, порождённых бессистемностью переводческой программы.
И всё же нельзя сказать, что P/V не соотносят употребляемую лексику с эпохой. Только забота здесь проявляется исключительно о лексике английского языка. Пивер подчёркивает, что в их переводах используются лишь те слова, которые появились в английском языке до времени создания переводимого произведения (тут переводчики опираются на данные Оксфордского словаря английского языка). Это вам не С.Монас, который в переводе «Преступления и наказания» употребил чересчур современное словечко “pal” вместо более близкого ко времени Достоевского “old boy”. «“Мы так никогда не переведём,” – и Пивер кривится, как ребёнок, который нечаянно попробовал брюссельскую капусту» – рассказывает Ремник.
Для справки: один из самых ранних случаев употребления слова “pal” (в значении “a comrade, mate, partner, associate, ‘chum’”), зафиксированный в Оксфордском словаре, относится к 1681 году. В одном только «Оливере Твисте» это словцо встречается по меньшей мере дважды.
Зато выражение “fifty-fifty”, употреблённое Пивером и Волохонской в переводе «Идиота» («Я беру половину на половину» –“I’m considering a fifty-fifty proposition”), по сведениям того же Оксфордского словаря, появилось лишь в начале ХХ века (первый зафиксированный в словаре случай – 1913 год).
А уж реплика главного героя «Шинели» при посещении портного: “I’ve come to you, Petrovich, sort of...” («А я вот к тебе, Петрович, того...»), хоть и состоит из слов, без сомнения, появившихся до гоголевского времени, звучит так, что обратно на русский точнее всего переводится: «Я, Петрович, как бы, к тебе...» Тоже все слова – по отдельности – старые-престарые.
И жаль, что интуиция не подсказала P/V, как поймут современные англоязычные читатели сочетание “insulted and fantastic woman” («оскорблённая и фантастическая женщина», как сказано о Настасье Филипповне, героине «Идиота»). Для читающих по-английски “fantastic woman” – это явно не то, что имел в виду Достоевский.
Но все странности переводов P/V – чересполосица буквализмов и английской идиоматики, смешение авторского и общеязыкового, недоучёт стиля эпохи – становятся понятны, если обратить внимание на ещё одну часть переводческой программы Пивера. Несмотря на все заверения в своей верности оригиналу, он ставит перед собой ещё одну цель помимо перевода:
Я начинал не как переводчик, а как писатель, как поэт, и у меня были свои задачи. Мне казалось, что английская проза стала монотонной, водянистой, плоской, наивной – какой-то занудёж от первого лица: «Я проснулся. Увидел окно. Мне нездоровилось. Над холмами вставало солнце». Достоевский вон тоже часто пишет от первого лица, но получается такое богатство оттенков, мысли, голосов. Так что когда я начинал заниматься переводом, то подсознательно стремился зарядить энергией сам английский язык.
Как известно, переводчик художественного текста – посредник между автором и читателями. Его положение – по умолчанию – предполагает, что он изображает автора таким, каким тот сам хотел бы предстать перед читателями, на каком бы языке они не говорили. Если же у переводчика есть собственные намерения, профессиональная добросовестность требует, чтобы он по меньшей мере предуведомил об этом читателей, а ещё лучше – самовыражался где-нибудь в сторонке от переводимого произведения и своими творческими пароксизмами не отвлекал читателя от знакомства с автором. Да, случаи, когда перевод оказывает влияние на литературу, не редки – например, стиль Хемингуэя, воссозданный на русском языке И.А.Кашкиным и его учениками, заметно повлиял на советскую прозу 1960-х годов. Но произошло это помимо воли «кашкинцев»: они лишь честно выполняли свою переводческую задачу, и получилось что-то настолько убедительное, органичное, своевременное, что этого просто нельзя было не заметить. Кашкин много писал о стилистике Хемингуэя (о которой судил не по чужим рассказам), но нигде не объявлял, что пытается «обогатить» язык русской прозы.
Остаётся ответить на вопрос, откуда же такая громкая слава. А слава, как нам представляется, вот откуда.
Стилистическая традиция перевода русской литературы на английский язык сложилась в Викторианскую и Эдвардианскую эпохи. Едва ли не главной основоположницей этой традиции была английская переводчица Констанс Гарнетт, переводившая Достоевского, Толстого, Гончарова, Тургенева, Чехова, Островского, Горького – в общей сложности её переводы с русского составили семьдесят томов. Это были добротные, выразительные, в основном точные переводы, благодаря им в англоязычных странах возник небывалый интерес к русской литературе. Они сделались стилистическим образцом для тех, кто переводил русских писателей после Гарнетт.
Время шло, менялась литература, менялась норма перевода. Стилистическое новаторство англоязычных писателей открывало новые возможности англоязычным переводчикам. В новых условиях переводить Достоевского так, как переводила его Гарнетт, значило приглаживать его на викторианский манер. Гарнетт стали критиковать за то, что она не решалась передавать неправильности Достоевского и Толстого и воспроизводить корявое просторечие героев Чехова. Так, знаменитую реплику невесты из чеховской «Свадьбы»: «Они хочут свою образованность показать и всё время говорят о непонятном» она перевела: “He wants to show off his learning, and always talks of things no one can understand”.
Гладкопись. Но гладкопись вынужденная. Гарнетт и сама понимала, какие авторские особенности необходимо проявить в переводе. Её сын Дэвид в неопубликованных воспоминаниях рассказывает, что, по её словам, «самая большая трудность при переводе Достоевского состояла в том, чтобы сделать его по-английски таким же зыбким, неточным в выборе слов и сбивчивым, как в оригинале. Ей всё время приходилось бороться с соблазном выразить его мысли яснее, чем он».[8] Но Гарнетт действовала в тех пределах, которые были очерчены нормой перевода её времени. И в этих пределах её достижения были неоспоримы.
Сегодняшние критики Гарнетт не видят различия между методом её переводов и стилем эпохи. Те, кто пеняет на архаичность стиля, забывают, что Гарнетт переводила по преимуществу писателей ей современных, а значит язык её переводов устарел почти в той же степени, в какой устарел слог Толстого, Достоевского, Чехова. Следовательно, если держать курс на достоверность, то язык переводов Гарнетт, при всей их гладкописи, несравнимо подлиннее, чем язык «римейков».
Иное дело – метод перевода. Он действительно сделался изощрённее и смелее, позволяет более точно проявлять авторскую «характерность» (которая, конечно, состоит не только в погрешностях против языковой нормы и воссоздаётся не только слепым копированием приёмов оригинала – сегодняшние переводчики, например, могли бы позволить себе передать толстовское «Образуется» хотя бы как: “Things’ll righten up”. По-просторечному неуклюже и в то же время понятно и ни на кого не похоже). Эти изменения метода чувствует пусть даже не искушённый в переводческом ремесле, но любящий литературу читатель.
Но погружение в стиль эпохи требует от англоязычного читателя определённых усилий. И вдруг появляются переводы, про которые рецензенты дружно говорят, что они “absolutely faithful,” “true to the verbal inventiveness of Dostoyevsky”. Переводы, не похожие ни на один публиковавшийся доселе перевод тех же авторов. Ага, вот, оказывается, что такое Толстой с Достоевским! Ишь, чудные какие: “to drink up one’s trousers”, “suddenly and unexpectedly”.
На самом же деле прежний, на сегодняшний вкус слишком чопорный образ русской литературы, русской речи и русского быта, созданный Гарнетт, лишь сменился в переводах P/V образом более эклектичным но не более точным.
С недавних пор российские приверженцы методов P/V стали старательно расширять сочетаемость слова «успешный», превращая его в характеристику то человека («успешный менеджер»), то предприятия («успешная компания»): и то и другое, разумеется, кальки с английского “successful manager”, “successful company”.
Переводы Р.Пивера и Л.Волохонской, как показывают лавры, фимиам и дифирамбы рецензентов, несомненно, обладают «успешностью», но назвать их «успехом», подлинным достижением, никак нельзя.
(Полностью статья опубликована в журнале «Мосты», № 1 (9), 2006)
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Robert Wechsler, Performing Without a Stage: The Art of Literary Translation (Catbird Press, North Haven, CT, 1998) p. 201-202
[2] Об авторском характере этого выражения – по крайней мере, в сознании современников – говорит хотя бы фраза из повести Чехова «Три года»: «– Это, я думаю, само собой уладится или, как говорит лакей у Толстого, образуется».
[3] Так же выражается в переводе «Мёртвых душ», выполненном P/V, дама приятная во всех отношениях: “Now that’s just: I declare!” («Ну уж это просто: признаюсь!»)
[4] И.А.Кашкин, «Для читателя-современника» – М.: Сов.писатель, 1977.
[5] «Памятники средневековой латинской литературы IV-VII веков» – М.: Наследие, 1998 с. 107-108.
[6] Л.К.Латышев, «Перевод: Проблемы теории, практики и методики преподавания» – М.: Просвещение, 1988, с. 89.
[7] Гораздо бoльшую чуткость к любимому гоголевскому «даже» проявил Э.Уилсон, в своё время писавший: «По-моему, “даже” у Гоголя означает не совсем “even” , а скорее “in fact” или “as a matter of fact”» (The Nabokov-Wilson Letters. Correspondence between Vladimir Nabokov and Edmund Wison. 1940-1971 – Harper & Row, N.Y., 1979, p. 115). В цитируемом отрывке именно это «даже» во многом и создаёт комизм развязки. Перефразируя Уилсона, можно сказать, что в данном случае «даже» означает не совсем “even”, а скорее “to top it all off” или “on top of everything”.
[8] C.G.Heilbrun, The Garnett Family. The History of a Literary Family (The Macmillan Company, N.Y., 1961) p. 193.
Как же англоязычному читателю догадаться, что “to drink up one’s trousers” придумал не Толстой, а за хорошо известным “to shape up” скрывается как раз толстовское выражение?
Исключительная забота о формальной точности у P/V проявляется и в том, как переводчики передают устойчивые формулы и синтаксические особенности устной речи:
«Здравствуйте! – рявкнул кто-то в голове у Степы. – Этого еще недоставало!» (М.А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»)
‘Hel-lo!’ someone barked in Styopa’s head. ‘Just what we needed!’
– А что это у вас, великолепная Солоха? – И, сказавши это, отскочил он несколько назад.
– Как что? Рука, Осип Никифорович! – отвечала Солоха. (Н.В.Гоголь, «Ночь перед Рождеством»)
“And what have you got here, magnificent Solokha?” – And having said it, he jumped back slightly.
“How – what? An arm, Osip Nikiforovich!” replied Solokha.
– Да, хороша, – проговорила она, наконец. – Очень даже. (Ф.М.Достоевский, «Идиот»)
“Yes, good-looking,” she said at last. “Even very.”
– Я никому никогда не рассказывал, тебе первому сейчас расскажу, конечно, Ивана исключая, Иван всё знает. Раньше тебя всё знает. Но Иван – могила. (Ф.М.Достоевский, «Братья Карамазовы»)
“I’ve never told anyone, you’ll be the first, except for Ivan, of course, Ivan knows everything. He’s known it for a long time before you. But Ivan’s a grave.
– Голубчик мой, – бормотала она, дрожа от радости, – Владимир Платоныч! Откуда Бог принёс? (А.П.Чехов, «Душечка»)
“My little dove!” she murmured, trembling with joy. “Vladimir Platonych! Where did God bring you from?”
«Голубчик мой» как “my little dove” – интересное решение. Но будем надеяться, оно никого не вдохновит перевести обращение «лапочка» как “my little paw”.
Порой добросовестное копирование синтаксиса приводит к ещё более занятным последствиям. Попробуем разобраться, какое чувство выражает вопрос Стивы Облонского: “What, you didn’t expect me?” Скорее всего, удивление: если перевести эту реплику с английского на русский, получится: «Как, вы меня не ждали?» На самом же деле – у Толстого – неожиданно прибывший Стива всего лишь интересуется: «Что, не ждали?»
Такое же не предусмотренное оригиналом удивление проявляют герои и других произведений русской классики в переводах P/V:
– Здравствуй, Ганька, подлец! Что, не ждал Парфёна Рогожина? (Ф.М. Достоевский, «Идиот»
“Greetings, Ganka, you scoundrel! What, you weren’t expecting Parfyon Rogozhin?”
– Что, готов мой сундук? (Н.В.Гоголь, «Ночь перед Рождеством»)
“What, is my chest ready?
– Вы что, были у врача? (М.А.Булгаков, «Мастер и Маргарита»)
“You’ve, what, been to the doctor?”
При таком подходе чудеса случаются не только с интонацией и коммуникативным намерением персонажа, но и с его образом в целом. Кто, например, мог бы произнести реплику, которая в переводе P/V звучит так: “Good-bye, brothers, God be with you!”? В романе Дж.Элиот “Felix Holt, the Radical” подобным образом священник Руфус Лайон прощается с дьяконом: “God be with you, brother. We shall meet to-morrow, and we will see what can be done to subdue these refractory spirits”.
Но P/V переводили текст не об особах духовного звания: так они передали слова купца Кузмичёва из чеховской «Степи» при расставании с подводчиками: «Прощайте, братцы! С Богом!». (В переводе «Степи», выполненном Р.Хингли: “Good bye, lads, and good luck”).
А что получается в связном тексте, видно по переводу сцены из «Братьев Карамазовых», где Коля Красоткин прощается со случайно повстречавшимся ему мужиком:
– Прощай, Матвей.
– Прощай.
– А ты разве Матвей?
– Матвей. А ты не знал?
– Не знал; я наугад сказал.
– Ишь ведь. В школьниках небось?
– В школьниках.
– Что ж тебя, порют?
– Не то чтобы, а так.
– Больно?
– Не без того!
– Эх, жисть! – вздохнул мужик от всего сердца.
“Good-bye, Matvey.”
“Good-bye.”
“Are you really Matvey?”
“I am. Didn’t you know?”
“No, I just said it.”
“Well, I declare. You must be one of them schoolboys.”
“One of them schoolboys.”
“And what, do they whip you?”
“Not really, so-so.”
“Does it hurt?”
“It can.”
“E-eh, that’s life!” the peasant sighed from the bottom of his heart.
Как можно заключить по этому переводу, в России во времена Достоевского попадались удивительные мужики. Изъяснялись они как благовоспитанная мисс XIX века откуда-нибудь из Южных штатов (“Well, I declare”),[3] но тут же сбивались на слог полуграмотного ковбоя (“You must be one of them schoolboys”). К тому же, словно читая мысли собеседника, они удивлялись фактам, о которых тот ещё ничего не говорил: “And what, do they whip you?” Но, как и положено русским мужикам, они были склонны к покорности и фатализму: “E-eh, that’s life!” – что-то вроде французского: “C’est la vie”. Правда, у Достоевского Матвей не утешает Колю, а сокрушается («Эх, жисть!»), но зато почти каждое слово реплики передано с изумительной бережностью. К сожалению, понятие «наугад» из диалога пропало полностью, а уклончивое «Не без того» заменилось бледным “It can”.
Если прибавить сочетания вроде “unclean powers”(нечистая сила), “freedom of person” (свобода личности), “to look one’s eyes out” (все глаза проглядеть), “to pour buckets” (лить как из ведра), “to enter into the situation” (входить в чьё-то положение), “the woman question” (женский вопрос) и тому подобные кальки, диагноз, как будто бы, ясен: хронический буквализм. И можно было бы не ломиться в открытую дверь, а просто-напросто вспомнить полувековой давности статьи И.А.Кашкина, где он громит провозглашённый Е.Л.Ланном «принцип технологической точности» (тогдашнюю попытку теоретического обоснования буквализма)[4] – и дело с концом. Но, во-первых, P/V далеко не так последовательны в своём буквализме, как Ланн: одни русские идиомы они передают буквально, а другим находят английские аналоги, где-то сохраняют синтаксический рисунок оригинала, а где-то изменяют в соответствии с нормой английского языка, что, видимо, и дало повод для противоречия в похвалах рецензентов, превозносящих переводы P/V то за богатство английской идиоматики, то за «верность» стилю переводимого автора. А во-вторых, повторение доводов Кашкина не поможет ответить на вопрос, что же стало причиной шумных восторгов, о которых говорилось в начале статьи. Чтобы во всём этом разобраться, стоит обратить внимание на теоретические взгляды P/V.
Как отмечает Д.Ремник: «Пивер читал кое-какие работы по теории перевода: Вальтера Беньямина, Хосе Ортеги-и-Гассета, Романа Якобсона и, конечно, Набокова». В статье есть сцена, где Пивер сочувственно цитирует молитву французского поэта и переводчика Валери Ларбо, обращённую к святому Иерониму, покровителю переводчиков.
Знаком ли Пивер с переводческими взглядами того, к кому обращал молитву Ларбо? Достаточно прочесть хрестоматийное иеронимово «Письмо к Паммахию о наилучшем способе перевода», чтобы убедиться, что его автор оправдывает буквализм лишь применительно к переводу Библии: «В переводах с греческого (исключая Священное Писание, где даже порядок слов есть некая тайна), я передавал не слово словом, а смысл смыслом». В подкрепление своей позиции Иероним ссылается на предисловие Евагрия Антиохийского к переводу Жития святого Антония Великого: «Дословный перевод с одного языка на другой скрадывает смысл, подобно тому, как буйные плевелы заглушают посевы (…) Пусть другие занимаются охотой за буквами и слогами, ты же взыскуй мыслей».[5]
Вот Ортега-и-Гассет – тот действительно мог вдохновить на кальки вроде “The unclean one beguiled me” («Нечистый попутал») или “How not get excited?” («Как же не взволноваться?»). Но Ортега писал о переводе не художественной литературы, а философских трудов. Так что даже если согласиться с рекомендациями философа переводчикам, следует непременно оговорить, что распространяются эти рекомендации лишь на перевод вполне определённых текстов.
Что же до того, насколько воспроизводятся при буквальном переводе национальные черты, это хорошо видно опять-таки по передаче прямой речи. В переводах P/V русские персонажи то восклицают: “Ai-yai-yai!” (буквально переведённое «Ай-яй-яй!»: в английском – характерная черта еврейской речи), то обращаются друг к другу: “Brother” («брат», «братец»: в английском – обращение, распространённое в негритянской среде и некоторых религиозных общинах), то вдруг выпаливают: “Ah, so?!” («Ах так?!»: в английском оборот “ah so” – стереотипный признак речи китайцев, причём имеет совсем иной смысл, чем «Ах, так?»). Какие русские национальные черты знаменует этот разгул мультикультурализма, сказать трудно.
Однако, по словам Пивера, буквализм этот вызван стремлением во что бы то ни стало передать авторский стиль, который все их предшественники злостно искажали. В доказательство он ссылается на неправильности слога Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского, сглаженную в предыдущих переводах.
Итак, передача неправильностей, выразительных шероховатостей слога. Что и говорить, намерение благое. Л.Н.Толстой и сам подчёркивал: «Я люблю то, что называется неправильностью, что есть характерность» (письмо к Ф.Ф.Тищенко, 18 апреля 1887).
И поэтому, когда в «Анне Карениной» встречается плеоназм «вдруг неожиданно» («– Стива! – вдруг неожиданно сказал Левин, – что ж ты мне не скажешь, вышла твоя свояченица замуж или когда выходит?»), P/V, как и следовало ожидать, переводят: “‘Stiva!’ Levin said suddenly and unexpectedly. ‘Why don’t you tell me whether your sister-in-law got married or when’s she going to?’”
Но позвольте! Разве это «характерность» исключительно Л.Н.Толстого?
- – Милые вы мои! – вдруг неожиданно улыбнулся Вернер и сразу потерял всю внушительность своей позы, снова стал арестантом, (Л.Н.Андреев, «Рассказ о семи повешенных»)
- Но после сегодняшнего обещания, данного знакомым Зарудину по другим женщинам странным срывающимся и безвольным голосом, он вдруг неожиданно почувствовал свою силу и внезапную близость цели. (М.П.Арцыбашев, «Санин»)
- – Руку поцелуй, – вдруг неожиданно сказал отец. (М.А.Булгаков, «Полотенце с петухом»)
Или – встречающийся в «Мастере и Маргарите» тавтологический оборот «сегодняшний день»:
Вчерашний день, таким образом, помаленьку высветлялся, но Степу сейчас гораздо более интересовал день сегодняшний.
The previous day was thus coming gradually into focus, but right now Styopa was much more interested in today’s day.
И опять-таки, этим оборотом грешил не только Булгаков:
– Сегодняшний день меня состарел... (И.С.Тургенев, «Месяц в деревне»)
– Не окажете ли вы нам внимание и не согласитесь ли стать на сегодняшний день нашим проводником? (В.Я.Брюсов, «Огненный ангел»)
Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы посредством нечеловеческих усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке. (А.И.Куприн, «Чудесный доктор»)
В своём подходе P/V не видят разницы между языковой нормой, реальной речевой практикой (узусом) и индивидуальным стилем писателя. Но – как и в случае с буквальным переводом русских фразеологизмов – возникает вопрос: как англоязычному читателю разобраться, где «характерность» переводимого автора, где «неправильность», свойственная русскому узусу, а где корявость, созданная дословным переводом вполне нормативного и узуального оборота или конструкции? И читатель невольно приписывает всё стилю автора.
В переводоведческих исследованиях этот вопрос уже затрагивался:
При переводе художественной или публицистической прозы воспроизведение оригинала узуально неравноценными средствами искажает стилистические характеристики текста, создавая иллюзию индивидуального (авторского) стилистического приёма там, где его нет.[6]
Для художественного перевода вопрос этот имеет первостепенную важность. Коль скоро переводчик ставит себе целью передать индивидуальный стиль автора, он обязан в первую очередь определить, что для этого стиля характерно. Но, как говорила великая английская актриса Эллен Терри: «Чтобы быть эксцентричным, надо знать, где находится центр». Индивидуальное осознаётся как таковое лишь на фоне общего, следовательно без основательного знакомства с общеязыковым фоном невозможно распознать и воспроизвести при переводе авторское начало.
Если этого не учитывать – если бездумно копировать формальные элементы исходного текста, – недолго и распоследнего бульварщика в переводе превратить в самобытного стилиста, невольно приписав ему те обороты, синтаксические конструкции, эпитеты и т.п., которые в языке подлинника считались общим достоянием, но для носителей языка перевода оказываются свежи и неожиданны.
Но Пивер ставит во главу угла иное. «Главное в переводе – интуиция (...) В конечном счёте важным оказывается не лингвистическое мастерство, а чувство языка» Как можно чувствовать язык, которого как следует не знаешь, Пивер не уточняет.
А уж когда переводишь автора, писавшего сто с лишним лет назад, недурно бы для начала познакомиться хотя бы с особенностями языка того времени. В этом смысле Л.Волохонская оказалась неважной помощницей своему супругу. Их переводы пестрят ошибками, говорящими о незнании языка эпохи, когда создавалось переводимое произведение.
Такие ошибки есть даже в самом близком к нам по времени произведении из числа переведённых P/V – «Мастере и Маргарите». Например:
– Вот этих бы врунов, которые распространяют гадкие слухи, (...) вот их бы следовало разъяснить!
Ср. угрозу Шарика в «Собачьем сердце»: «А сову мы эту разъясним...» Читавшие повесть Булгакова помнят, каким образом Шарик «разъяснил» сову.
Приведём пример, из которого значение этого глагола (в тогдашней разговорной речи) становится ещё понятнее:
В 476 году Римский сенат окончательно признал падение Западной империи или, выражаясь по-современному, «разъяснил» Римскую империю. (О.Дымов, «Всеобщая история, обработанная “Сатириконом”», 1911)
P/V, не мудрствуя лукаво, переводят реплику из «Мастера и Маргариты» так:
‘It’s the liars that spread these vile rumours (...) they’re the ones that ought to be explained!,
отчего зловещий оттенок слова и комизм, конечно, пропадают. (Здесь наилучшим решением был бы, пожалуй, оборот “to sort smth. out”, сочетающий значения: “to set a matter straight, make something clear” и “to punish someone by attacking him”).
Или – отрывок из гоголевской «Шинели»:
Теперь уже всякий частный человек считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то города, в которой он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе. А в доказательство приложил к просьбе преогромнейший том какого-то романтического сочинения, где чрез каждые десять страниц является капитан-исправник, местами даже совершенно в пьяном виде.
Nowadays every private individual considers the whole of the society insulted in his person. They say a petition came quite recently from some police chief, I don’t remember of what town, in which he states clearly that the government’s decrees are perishing and his own sacred name is decidedly being taken in vain. And as proof he attached to his petition a most enormous tome of some novelistic work in which a police chief appears on every tenth page, in some places even in a totally drunken state.
Подобно тому, как в переводе Булгакова «новеллист» превратился в «романиста», здесь «романтическое произведение» сделалось «романом». А ведь Гоголь имел в виду не просто жанр или общий тон, но литературное направление, в пору написания «Шинели» уже переживавшее закат (современники причисляли к нему поначалу и самого Гоголя, сравнивая его с Гофманом).
Ещё показательнее перевод сочетания «государственные постановления»: “government’s decrees”. P/V неизвестно, что в то время слово «постановление», если верить словарю В.И.Даля, означало не только «закон, узаконение», как сейчас, но и «положение, порядок»:
Конечно, уничтожение чинов (по крайней мере, гражданских) представляет великие выгоды; но сия мера влечёт за собою и беспорядки бесчисленные, как и вообще всякое изменение постановлений, освящённых временем и привычкою. (А.С.Пушкин, «О народном воспитании», 1826)
Церковь не облекала характером церковности мирских устройств, подобных рыцарско-монашеским орденам, инквизиционным судилищам и другим светско-духовным постановлениям Запада (И.В.Киреевский, «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России», 1852)
– Ну, а как насчёт других, в людском быту принятых постановлений, вы придерживаетесь такого же отрицательного направления? (И.С.Тургенев, «Отцы и дети», 1862)
И Пушкин, и Киреевский, и Тургенев, разумеется, писали не об указах правительства, и предшественники P/V поняли значение злополучного оборота у Гоголя правильнее, чем сторонники «интуитивного» подхода: например, А.Хэпгуд в своём переводе «Шинели» перевела его как: “all the imperial institutions were going to the dogs”, а Г. Макдугал – “all the state’s institutions were going to the dogs”.
В переводе этого отрывка заметно не только слабое знание языка эпохи, проявленное Волохонской, но и неумение Пивера взглянуть на текст глазами англоязычных читателей. Обороты “insulted in his person”, “of what town”, “decidedly taken in vain”, “a most enormous tome”, “even in a drunken state” не только не соответствуют языковым нормам – они попросту невразумительны. Нарушение традиционного грамматического согласования времён (“a petition came… in which he states”) выглядит чересчур уж современно. Лукавое простодушие Гоголя убито неуклюжими синтаксическими кальками, а неожиданная «развязка» – «даже в совершенно пьяном виде» (вот он, подлинный повод для жалобы!) – в переводе не имеет и десятой доли того комизма, которым наделил её Гоголь. [7]
Если продолжать перечень подобных недоразумений, получится том, не уступающий по объёму премированному ПЕН-клубом переводу «Анны Карениной». Это не отдельные огрехи, о которых можно было бы сказать: «И на старуху бывает проруха», но целая система ошибок, порождённых бессистемностью переводческой программы.
И всё же нельзя сказать, что P/V не соотносят употребляемую лексику с эпохой. Только забота здесь проявляется исключительно о лексике английского языка. Пивер подчёркивает, что в их переводах используются лишь те слова, которые появились в английском языке до времени создания переводимого произведения (тут переводчики опираются на данные Оксфордского словаря английского языка). Это вам не С.Монас, который в переводе «Преступления и наказания» употребил чересчур современное словечко “pal” вместо более близкого ко времени Достоевского “old boy”. «“Мы так никогда не переведём,” – и Пивер кривится, как ребёнок, который нечаянно попробовал брюссельскую капусту» – рассказывает Ремник.
Для справки: один из самых ранних случаев употребления слова “pal” (в значении “a comrade, mate, partner, associate, ‘chum’”), зафиксированный в Оксфордском словаре, относится к 1681 году. В одном только «Оливере Твисте» это словцо встречается по меньшей мере дважды.
Зато выражение “fifty-fifty”, употреблённое Пивером и Волохонской в переводе «Идиота» («Я беру половину на половину» –“I’m considering a fifty-fifty proposition”), по сведениям того же Оксфордского словаря, появилось лишь в начале ХХ века (первый зафиксированный в словаре случай – 1913 год).
А уж реплика главного героя «Шинели» при посещении портного: “I’ve come to you, Petrovich, sort of...” («А я вот к тебе, Петрович, того...»), хоть и состоит из слов, без сомнения, появившихся до гоголевского времени, звучит так, что обратно на русский точнее всего переводится: «Я, Петрович, как бы, к тебе...» Тоже все слова – по отдельности – старые-престарые.
И жаль, что интуиция не подсказала P/V, как поймут современные англоязычные читатели сочетание “insulted and fantastic woman” («оскорблённая и фантастическая женщина», как сказано о Настасье Филипповне, героине «Идиота»). Для читающих по-английски “fantastic woman” – это явно не то, что имел в виду Достоевский.
Но все странности переводов P/V – чересполосица буквализмов и английской идиоматики, смешение авторского и общеязыкового, недоучёт стиля эпохи – становятся понятны, если обратить внимание на ещё одну часть переводческой программы Пивера. Несмотря на все заверения в своей верности оригиналу, он ставит перед собой ещё одну цель помимо перевода:
Я начинал не как переводчик, а как писатель, как поэт, и у меня были свои задачи. Мне казалось, что английская проза стала монотонной, водянистой, плоской, наивной – какой-то занудёж от первого лица: «Я проснулся. Увидел окно. Мне нездоровилось. Над холмами вставало солнце». Достоевский вон тоже часто пишет от первого лица, но получается такое богатство оттенков, мысли, голосов. Так что когда я начинал заниматься переводом, то подсознательно стремился зарядить энергией сам английский язык.
Как известно, переводчик художественного текста – посредник между автором и читателями. Его положение – по умолчанию – предполагает, что он изображает автора таким, каким тот сам хотел бы предстать перед читателями, на каком бы языке они не говорили. Если же у переводчика есть собственные намерения, профессиональная добросовестность требует, чтобы он по меньшей мере предуведомил об этом читателей, а ещё лучше – самовыражался где-нибудь в сторонке от переводимого произведения и своими творческими пароксизмами не отвлекал читателя от знакомства с автором. Да, случаи, когда перевод оказывает влияние на литературу, не редки – например, стиль Хемингуэя, воссозданный на русском языке И.А.Кашкиным и его учениками, заметно повлиял на советскую прозу 1960-х годов. Но произошло это помимо воли «кашкинцев»: они лишь честно выполняли свою переводческую задачу, и получилось что-то настолько убедительное, органичное, своевременное, что этого просто нельзя было не заметить. Кашкин много писал о стилистике Хемингуэя (о которой судил не по чужим рассказам), но нигде не объявлял, что пытается «обогатить» язык русской прозы.
Остаётся ответить на вопрос, откуда же такая громкая слава. А слава, как нам представляется, вот откуда.
Стилистическая традиция перевода русской литературы на английский язык сложилась в Викторианскую и Эдвардианскую эпохи. Едва ли не главной основоположницей этой традиции была английская переводчица Констанс Гарнетт, переводившая Достоевского, Толстого, Гончарова, Тургенева, Чехова, Островского, Горького – в общей сложности её переводы с русского составили семьдесят томов. Это были добротные, выразительные, в основном точные переводы, благодаря им в англоязычных странах возник небывалый интерес к русской литературе. Они сделались стилистическим образцом для тех, кто переводил русских писателей после Гарнетт.
Время шло, менялась литература, менялась норма перевода. Стилистическое новаторство англоязычных писателей открывало новые возможности англоязычным переводчикам. В новых условиях переводить Достоевского так, как переводила его Гарнетт, значило приглаживать его на викторианский манер. Гарнетт стали критиковать за то, что она не решалась передавать неправильности Достоевского и Толстого и воспроизводить корявое просторечие героев Чехова. Так, знаменитую реплику невесты из чеховской «Свадьбы»: «Они хочут свою образованность показать и всё время говорят о непонятном» она перевела: “He wants to show off his learning, and always talks of things no one can understand”.
Гладкопись. Но гладкопись вынужденная. Гарнетт и сама понимала, какие авторские особенности необходимо проявить в переводе. Её сын Дэвид в неопубликованных воспоминаниях рассказывает, что, по её словам, «самая большая трудность при переводе Достоевского состояла в том, чтобы сделать его по-английски таким же зыбким, неточным в выборе слов и сбивчивым, как в оригинале. Ей всё время приходилось бороться с соблазном выразить его мысли яснее, чем он».[8] Но Гарнетт действовала в тех пределах, которые были очерчены нормой перевода её времени. И в этих пределах её достижения были неоспоримы.
Сегодняшние критики Гарнетт не видят различия между методом её переводов и стилем эпохи. Те, кто пеняет на архаичность стиля, забывают, что Гарнетт переводила по преимуществу писателей ей современных, а значит язык её переводов устарел почти в той же степени, в какой устарел слог Толстого, Достоевского, Чехова. Следовательно, если держать курс на достоверность, то язык переводов Гарнетт, при всей их гладкописи, несравнимо подлиннее, чем язык «римейков».
Иное дело – метод перевода. Он действительно сделался изощрённее и смелее, позволяет более точно проявлять авторскую «характерность» (которая, конечно, состоит не только в погрешностях против языковой нормы и воссоздаётся не только слепым копированием приёмов оригинала – сегодняшние переводчики, например, могли бы позволить себе передать толстовское «Образуется» хотя бы как: “Things’ll righten up”. По-просторечному неуклюже и в то же время понятно и ни на кого не похоже). Эти изменения метода чувствует пусть даже не искушённый в переводческом ремесле, но любящий литературу читатель.
Но погружение в стиль эпохи требует от англоязычного читателя определённых усилий. И вдруг появляются переводы, про которые рецензенты дружно говорят, что они “absolutely faithful,” “true to the verbal inventiveness of Dostoyevsky”. Переводы, не похожие ни на один публиковавшийся доселе перевод тех же авторов. Ага, вот, оказывается, что такое Толстой с Достоевским! Ишь, чудные какие: “to drink up one’s trousers”, “suddenly and unexpectedly”.
На самом же деле прежний, на сегодняшний вкус слишком чопорный образ русской литературы, русской речи и русского быта, созданный Гарнетт, лишь сменился в переводах P/V образом более эклектичным но не более точным.
С недавних пор российские приверженцы методов P/V стали старательно расширять сочетаемость слова «успешный», превращая его в характеристику то человека («успешный менеджер»), то предприятия («успешная компания»): и то и другое, разумеется, кальки с английского “successful manager”, “successful company”.
Переводы Р.Пивера и Л.Волохонской, как показывают лавры, фимиам и дифирамбы рецензентов, несомненно, обладают «успешностью», но назвать их «успехом», подлинным достижением, никак нельзя.
(Полностью статья опубликована в журнале «Мосты», № 1 (9), 2006)
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Robert Wechsler, Performing Without a Stage: The Art of Literary Translation (Catbird Press, North Haven, CT, 1998) p. 201-202
[2] Об авторском характере этого выражения – по крайней мере, в сознании современников – говорит хотя бы фраза из повести Чехова «Три года»: «– Это, я думаю, само собой уладится или, как говорит лакей у Толстого, образуется».
[3] Так же выражается в переводе «Мёртвых душ», выполненном P/V, дама приятная во всех отношениях: “Now that’s just: I declare!” («Ну уж это просто: признаюсь!»)
[4] И.А.Кашкин, «Для читателя-современника» – М.: Сов.писатель, 1977.
[5] «Памятники средневековой латинской литературы IV-VII веков» – М.: Наследие, 1998 с. 107-108.
[6] Л.К.Латышев, «Перевод: Проблемы теории, практики и методики преподавания» – М.: Просвещение, 1988, с. 89.
[7] Гораздо бoльшую чуткость к любимому гоголевскому «даже» проявил Э.Уилсон, в своё время писавший: «По-моему, “даже” у Гоголя означает не совсем “even” , а скорее “in fact” или “as a matter of fact”» (The Nabokov-Wilson Letters. Correspondence between Vladimir Nabokov and Edmund Wison. 1940-1971 – Harper & Row, N.Y., 1979, p. 115). В цитируемом отрывке именно это «даже» во многом и создаёт комизм развязки. Перефразируя Уилсона, можно сказать, что в данном случае «даже» означает не совсем “even”, а скорее “to top it all off” или “on top of everything”.
[8] C.G.Heilbrun, The Garnett Family. The History of a Literary Family (The Macmillan Company, N.Y., 1961) p. 193.
